В коридоре я опять столкнулся с горничной; она, неожиданно разогнувшись, вынырнула из-за своей тележки и устало мне улыбнулась. Сердце так и замерло в груди, скрипнув тормозами. Даже произнося короткое «хэлло», я понимал, что совершил фатальную оплошность. Она тоже одними губами сказала «хэлло», и ее взгляд скользнул по моим темным очкам, но я, идиот, уже дал понять, что говорю только по-английски. Господи, как глупо! Я поспешил назад по тому же извилистому коридору. Да не беги ты, как муж, нарушивший супружескую верность и спасающийся бегством! Иди медленней! Вот черт: неужели горничная заметила, как я стягивал с рук резиновые перчатки?
Может, лучше вернуться и забрать этот проклятый кокаин?
Успокойся! Для неграмотной служанки ты просто еще один белый мужчина среднего возраста в темных очках. Для нее комната 405 – это твоя комната. Она уже забыла, что тебя видела. Я благополучно миновал сонных охранников в вестибюле и другой дорогой вернулся в исходную точку. На этот раз я все-таки закурил. Резиновые перчатки я выбросил в мусорный бак за рестораном. Потом снова вошел в ворота Claustro de Santo Domingo, небрежно махнув своей VIP-карточкой, и увидел Кенни Блоука, который говорил какому-то мальчику: «Ну, это вообще отличный вопрос…» Теперь надо подняться наверх по альтернативному пути, но для этого придется пройти через просторный вестибюль, где сотни три людей внимательно слушают Холли Сайкс, которая с маленькой сцены в дальнем конце помещения читает какой-то отрывок из своей книги. Я остановился. Что, черт возьми, все эти люди в ней находят? Слушают ее, разинув рот, и, не отводя глаз, следят за текстом перевода, который ползет по большому экрану над сценой. Даже фестивальные эльфы пренебрегают своими придворными обязанностями ради женщины по фамилии Сайкс, пишущей об ангелах. «Мальчик издали был похож на Жако, – читала Холли Сайкс, – и ростом, и одеждой, и внешностью, но я знала, что мой брат сейчас в Грейвзенде, за двадцать миль отсюда. – В зале стояла тишина, как в заснеженном лесу. – Мальчик помахал мне рукой, словно давно поджидает меня здесь, и я невольно помахала ему в ответ, а он повернулся и исчез в проходе под шоссе. – В зале многие утирали слезы, слушая эту бездарную стряпню! – Как мог Жако преодолеть такое расстояние, да еще ранним утром в воскресенье? Ему ведь всего семь. И как он сумел меня разыскать? И почему он меня не подождал, а скрылся в этом темном туннеле под шоссе? Я бросилась следом за ним…»
Я торопливо поднялся по лестнице в верхний зал и плюхнулся на свое место в последнем ряду, невидимый со сцены. Люди разговаривали, вставали, посылали эмэмэски. «Нет, я, пожалуй, не совсем согласен с тем, что поэты – это непризнанные законодатели нашего мира, – жевал свою жвачку Ричард Чизмен. – Только такой третьесортный поэт, как Шелли, мог поверить столь самонадеянным мечтам…»
Вскоре симпозиум закончится, думал я, и я, подойдя к сцене, скажу ему: «Ричард, твоим голосом говорила сама истина – с начала и до конца».
Вечер. На узких улочках, проложенных голландцами и построенных их рабами четыре века назад, бабушки поливали герани. Я поднялся по крутой каменной лестнице на стену старого города. От камней тянуло жаром, накопленным за день; жар чувствовался даже сквозь тонкие подошвы туфель. Солнце цвета розоватых стеблей ревеня, толстея прямо на глазах, опускалось в Карибское море. Ну почему я должен жить в этой проклятой, дождливой, сучьей стране? Если мы с Зои все же действительно затеем развод и пройдем сквозь эту грязную процедуру, то почему бы мне не бросить все к чертовой матери и не поселиться в каком-нибудь теплом месте? Здесь, например. Внизу подо мной на грязной полоске земли между морем и четырехполосным шоссе, забитом машинами, мальчишки играли в футбол: игроки одной команды была в майках, а второй – по пояс голые. Я прошел еще немного вперед, нашел свободную скамью и уселся. Итак, еще минута, и приговор будет приведен в исполнение?
Да, и никакой отсрочки, черт побери! Я четыре года потратил на «Эхо должно умереть», а этот Чизмен со своей бородой, курчавой, как волосы на лобке, зарезал мой прекрасный роман, написав каких-то восемьсот слов! Зато, утопив меня, он сразу увеличил собственный вес в литературном мире. Это называется кражей. И справедливость требует, чтобы вор был наказан.
Я сунул в рот пять мятных пастилок, вытащил предоплаченный телефон, которым меня снабдил издатель Мигель, и цифра за цифрой набрал нужный мне номер, который скопировал с плаката в Хитроу. Шум дорожного движения, крики морских птиц и футболистов сразу словно затихли вдали. Я нажал на кнопку «call».
Какая-то женщина ответила почти мгновенно: «Таможенная служба аэропорта Хитроу, конфиденциальная линия». Я заговорил, пользуясь самым гадостным акцентом в стиле Майкла Кейна, который еще усугубляло бряканье о зубы конфет, сунутых в рот:
– Послушайте, тут один старый наркоман Ричард Чизмен завтра вечером вылетает из Колумбии в Лондон рейсом ВА713. Да, завтра, рейс ВА713. Вы меня поняли?
– Да, сэр, ВА713. Да, я все записала. – Я вздрогнул. Ну, конечно, они просто обязаны это делать! – Еще раз, сэр, повторите, пожалуйста, его имя?
– Ричард Чизмен. «Cheese» и «man». У него в чемодане кокаин. Пусть ваша служебная собачка понюхает. Увидите, что будет.
– Поняла вас, сэр, – сказала женщина. – Могу я спросить…
КОНЕЦ ВЫЗОВА, сообщили неуклюжие пиксели на крошечном экране, и ко мне сразу вернулись все звуки вечера. Я выплюнул мятные пастилки. Они загремели по камням вниз и остались лежать там, точно кусочки выбитых в драке зубов. Ричард Чизмен свое действие уже совершил, а это будет моя ответная реакция. Этика – понятие относительное, это еще Ньютон открыл. Возможно, сказанного мной по телефону будет достаточно, чтобы в аэропорт сбежалась целая толпа полицейских. А может, и нет. Может, Чизмена и отпустят после конфиденциальной беседы и строгого внушения, а может, сделают эту историю достоянием общественности. И тогда Чизмен, скорее всего, потеряет свою колонку в «Telegraph». А может, и не потеряет. В общем, я свое дело сделал, и теперь все в руках Судьбы. Я стал медленно спускаться по каменным ступеням, потом остановился и наклонился, притворившись, что завязываю шнурок. И тайком «обронил» мобильник в сточную канаву. Плюх! К тому времени, как оттуда извлекут останки телефона, если это вообще когда-нибудь произойдет, все те, кто жив сейчас, в этот чудесный вечер, уже сто лет как будут мертвы.
Да, дорогой читатель, и вы, и я, и Ричард Чизмен – все мы будем уже мертвы.
21 февраля 2017 года
Афра Бут начала читать следующую страницу своего «Меморандума» с длинным названием «Бледная, злоязычная, лишенная какой бы то ни было новизны де(КОН?)струкция постпостфеминистских соломенных чучелок в новой фаллической беллетристике». Я открыл бутылку с газированной водой – ш-ш-ш-хлоп-буль-буль-буль! Справа от меня председательствующий профессионально прикрыл глаза, делая вид, что внимательно слушает Афру, но я подозревал, что он попросту дремлет. Задняя стеклянная стена зала давала прекрасную возможность любоваться рекой Суон, серебристо-голубой, сверкающей под солнцем, пересекающей весь западно-австралийский город Перт. Сколько же времени Афра уже нудит? Это, пожалуй, даже хуже, чем в церкви. И непонятно, то ли наш ведущий действительно заснул, то ли не решается прервать мисс Бут на середине доклада? Что же я пропустил? «Если поднести их к зеркалу гендерности, то маскулинные метапарадигмы женской психики отразят весь подтекст некой асимметричной непрозрачности; иначе говоря, когда Венера рисует себе Марса, она начинает снизу – из прачечной, от пеленального столика. А вот когда Марс представляет себе Венеру, то видит ее только сверху – с трона имама, с кафедры архиепископа или сквозь увеличительное стекло порнографии…» Я не удержался и стал потягиваться. Афра Бут так и взвилась:
– Засыпаешь без презентации с картинками, Криспин?