20 сентября 2019 года

Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу. Эта развилка тропы, эти хрупкие березки, этот покрытый мхом валун, похожий на голову тролля… Впрочем, чтобы в Исландии очутиться в каком бы то ни было лесу, нужно очень постараться: там даже жидкие рощицы встречаются крайне редко. Зои в нашу доразводную эпоху никогда не позволяла мне пользоваться навигатором; она утверждала, что ехать, поглядывая в атлас, куда безопаснее, и у нее на коленях всегда лежал раскрытый дорожный атлас. Но от имевшейся у меня туристической карты помощи было мало: передо мной раскинулся подковообразный овраг шириной в милю, заросший хилым леском, а вокруг него – отвесные стометровые скалы; на дне оврага протекала речушка, нанизывая на себя цепочку маленьких озер… Как я вообще здесь оказался? Река что-то мне говорила, и деревья тоже что-то шептали, но язык был непонятный, хотя вроде бы и не совсем иностранный.

Минуты пролетали незаметно, а я, точно пребывая в трансе, упорно следил за движением муравьев по ветке дерева и думал, что Ричард Чизмен сидит сейчас в самолетном кресле между полицейским и сотрудником консульства где-то над Атлантикой. Я вдруг вспомнил, как злобно он скрипел в Картахене по поводу того, что организаторы фестиваля не обеспечили его билетом бизнес-класса. Теперь-то, после трех лет в «Penitenciaria Central», даже поездка на полицейском джипе из аэропорта Хитроу в Йоркшир будет казаться ему такой же приятной, как на «Роллс-Ройсе» «Silver Shadow».

Внезапный порыв ветра взметнул желтые листья…

…и один из них, дорогой читатель, залетел мне прямо в рот, застряв между языком и нёбом. Я вынул его. Посмотрел. Ну да, маленький березовый листок. Очень странно, черт возьми. Острые пальцы ветра тут же украли эту улику. Чуть поодаль за маленькой группой ив виднелась остроконечная скала… прямо-таки идеально подходившая, чтобы накинуть на нее чалку с небесного баркаса под облачными парусами, или для того, чтобы могла причалить плавучая база «Эпсилон Эридани». Или укрепить на ней факел, который будет светить, как солнечные лучи, сквозь завесу тумана… Хол явно почувствовал, что идея с «китайской» книгой – это полная чушь, и был совершенно прав. Одна шестидневная поездка в Шанхай и Пекин – и я решил, что могу соперничать с Ником Гриком, который столько знает об этой стране? Проклятье, и о чем только я думал, когда это сказал?! Лучше бы я придумал книгу о поездке в Исландию. Ее героем, скажем, мог бы стать человек, который хочет от чего-то убежать; и действие будет развиваться на фоне бесконечных воспоминаний о прошлом, пока не станет ясно, от чего именно он бежит. Я бы привел его в Асбирги; упомянул бы, что этот овраг появился, когда конь бога Одина топнул копытом, а заодно и о существовании государства Тайного Народа. Заставил бы своего героя смотреть на скалы до тех пор, пока он не почувствует, что это скалы на него смотрят. Пусть бы он глубоко вдохнул смолистый запах елей, пусть встретился бы с неким призраком из прошлого, и пусть какая-то птица заманивала бы его все глубже в неведомые края, и он все блуждал, блуждал бы по постепенно суживающимся кругам лабиринта… Эй, где же ты? Я здесь, на поросшем поганками пеньке.

– Это крапивник, – сказала мама и повернулась, чтобы уйти.

На празднике по случаю моего десятилетия игра в «Передай сверток» превратилась в королевскую битву с применением полунельсонов и различных приемов китайской борьбы. В итоге отец рассердился и ушел, предоставив маме и Нине, нашей домоправительнице, разбираться со всем этим безобразием, но тут вдруг появился мистер Чаймс, волшебник. Вообще-то мистер Чаймс был драматическим актером, уволенным из театра за алкоголизм, и по-настоящему его звали Артур Хоэр. Просто папа когда-то сжалился над ним. Изо рта у мистера Чаймса воняло так, что, по-моему, даже пластик расплавился бы, если его поднести поближе. Зато из своей волшебной шляпы на счет три он извлек волшебного хомяка Гермеса. Бедняга Гермес, правда, оказался изрядно сплющен, и от него прямо-таки пахло смертью; он без передышки исторгал кровь, фекалии и даже собственные внутренности, так что мои школьные приятели визжали от отвращения и восторга. В итоге мистер Чаймс положил трупик несчастного грызуна в пепельницу и торжественно провозгласил: «For those whom thou think’st thou dost overthrow. Die not, poor Death; nor yet canst thou kill me» [207] . Вот так-то мальчики. – И мистер Чаймс упаковал свои наглядные пособия, заявив: – А ведь Джон Донн лгал, ублюдок!» И тут Келлз Тафтон объявил, что проглотил одного из моих оловянных солдатиков, так что маме пришлось везти его в больницу. Нину оставили ответственной – практически идеальный вариант, лучше не придумаешь: во-первых, она почти не говорила по-английски, а во-вторых, после того, как аргентинская хунта сбросила ее братьев и сестер с вертолета над Южной Атлантикой, страдала от приступов депрессии. Мои школьные приятели о хунтах ничего не знали и знать не хотели; они принялись играть в идиотскую игру «мы-повторим-то-что-ты-сказал» и играли до тех пор, пока Нина не заперлась в той комнате на третьем этаже, где папа обычно писал свои сценарии. Теперь волны прибоя и впрямь окрасились кровью, ибо мои приятели окончательно сорвались с цепи, и в конце концов один мальчик, Мервин, забрался на высоченный книжный шкаф – в нем было целых двенадцать полок – и опрокинул его на себя. Нина набрала 999. Приехавший фельдшер сказал, что Мервину требуется незамедлительное медицинское обследование, так что Нина уехала на «Скорой помощи» вместе с ним, оставив меня объяснять родителям моих одноклассников, почему у нас в доме на Пембридж-плейс совершенно отсутствуют взрослые, как в «Повелителе мух» (они там появляются только на двух последних страницах). Мама и Нина вернулись домой уже после восьми вечера. Папа пришел гораздо позже. В доме долго звучали громкие сердитые голоса. Сердито хлопали двери. На следующее утро меня разбудило рычание папиного «Ягуара XJ-S» – гараж был прямо под моей комнатой, – и он уехал в «Shepperton Stidios», поскольку как раз готовился к выходу на экран «Ганимеда-5». Я сидел на кухне и ел пшеничные хлопья с молоком, листая комикс «2000 год до нашей эры», когда услышал, как мама тащит вниз по лестнице чемодан. Она сказала, что по-прежнему любит меня и Фиби, но наш отец нарушил слишком много обещаний, так что она «решила взять паузу». И прибавила: «Но эта пауза может стать перманентной». Мои пшеничные хлопья давно раскисли и превратились в месиво, а мама все говорила и говорила: о том, как в 60-е ее молодость была потрачена на мутную пелену бесконечной утренней тошноты, смену пеленок и отстирывание соплей от папиных носовых платков, а также на бесконечное выполнение всевозможных поручений, причем совершенно бесплатно, для «Hershey Pictures»; при этом она еще делала вид, что не замечает папиных «увлечений» актрисами, гримершами, секретаршами и так далее. Потом она перешла к тому, как папа, когда она была беременна Фиби, пообещал написать сценарий исключительно для мамы и снять ее в главной роли, замечательно хитроумной и сложной, дабы она могла продемонстрировать всем свой незаурядный артистический талант. Наконец папа и его соавтор завершили работу над сценарием этого фильма – он назывался «Доменико и королева Испании», – и мама должна была играть принцессу Марию Барбару, которая в итоге становится законной королевой. И все мы об этом, разумеется, знали. Но, оказывается, как раз вчера, когда в Пембридж-плейс царила полнейшая анархия, глава компании «Transcontinental Pictures» позвонил папе, передал трубку Ракели Уэлш, и мисс Уэлш сказала, что прочла сценарий, находит его гениальным и с удовольствием сыграла бы Марию Барбару. Объяснил ли ей папа, что эту роль должна была играть его жена, пожертвовавшая ради семьи своей карьерой актрисы? Разумеется, нет. Он тут же сказал: «Ракель, эта роль – ваша». Тут мама прервала рассказ, потому что в дверь позвонили: это был дядя Боб, мамин брат, который за ней приехал. Мама сказала мне, что потом я непременно пойму, что предательства имеют различные формы и величину, но предать чью-то мечту – предательство поистине непростительное. Я заметил, что за окном на ветку пышно цветущей сирени села какая-то птичка. Горлышко ее трепетало, и звуки, поднимаясь по нему, вылетали на простор. «Пусть поет», – думал я; пока она будет петь, а я буду на нее смотреть, я смогу не заплакать.